Можно ли нарисовать душу?

Подробности

Опубликовано 10.09.2012 09:14

Бывает, что художник и сам не может точно понять, что и зачем хотел он сказать своей картиной. Так произошло и с Крамским, который находился в постоянных поисках и сомнениях, и если его портреты обладают ясностью и чистотой образа, то «Христос в пустыне» - одно из тех произведений, которое всегда вызывает вопросы у зрителя.

Однажды, в бытность свою учеником Петербургской Императорской Академии художеств Иван Крамской нарисовал человека, читающего Евангелие. Профессор похвалил работу, а потом молодой художник показал ее случайно забредшему старику офене (разносчику товара, коробейнику). Тому совершенно не понравилось: «Света на лице его нет. Почём я знаю, может, это он песенник от скуки раскрыл и разбирает. Ты, может, обличье-то и нарисовал, а душу забыл...» - «Господи, да как же душу-то рисовать?» - «А это уж твоё дело, не моё...».

Иван Николаевич стоял в углу последнего зала Академии, в котором висело его только что оконченное полотно «Христос в пустыне». Десять лет прошло с тех пор, как он с грандиозным скандалом покинул свою Alma Mater, а эта история с уличным торговцем так ясно стояла у него перед глазами, словно старик только что вышел, пришаркивая левой ногой. В зале было немыслимое количество народу. Шла вторая выставка передвижников. Его картина висела последней. Она должна была стать «гвоздем» экспозиции, и действительно произвела небывалое впечатление. «Картина моя, - вспоминал Крамской, - расколола зрителей на огромное число разноречивых мнений. По правде сказать, нет трех человек, согласных между собой. Но никто не говорит ничего важного. А ведь «Христос в пустыне» - это моя первая вещь, которую я работал серьёзно, писал слезами и кровью... она глубоко выстрадана мною... она – итог многолетних исканий...».

Крамской, словно в каком-то тумане, толкался среди людей, надеясь услышать главное, чтобы понять, что он сделал, что он написал, что он хотел сказать современникам? В ответ на его голову сыпались вопросы, вопросы и вопросы. Бесконечные, бессмысленные, болезненные. - Иван Николаевич, голубчик, ну какой же все-таки момент изображен в картине: утро ли сорок первого дня, когда Христос уже решился идти на страдание и смерть, или та минута, когда «прииде к Нему бес»?

Будучи студентом Императорской Академии Художеств, молодой Крамской, потрясённый картиной Иванова «Явление Мессии», привезённой в Россию в 1858 году, выступил в печати со своей первой критической статьёй. «Художник – писал он – это пророк, открывающий истину людям своими творениями». Еще больше Крамского потрясла трагическая смерть Иванова.

Со всей силой юношеского максимализма Крамской стал доказывать «всему миру», что «ни хлебом единым жив человек». Осенью 1863 года он становится во главе исторического «бунта 14-ти» выпускников Академии, которые выдвинули категорическое требование свободного выбора темы для академической программы. Получив отказ, они демонстративно покинули стены училища, отказавшись от участия в конкурсе на Большую Золотую медаль и вообще всех последующих за спокойным окончанием Академии благ. Но самостоятельная жизнь оказалась не такой простой. О хлебе насущном думать пришлось...

«Мне просто не верится, чтобы я, исполнявший всевозможные заказы, и я теперешний – одно и тоже лицо. Я с ужасом думаю, как это я буду исполнять их, как прежде, а ведь нельзя без этого... Взять бы и заорать сейчас на всю выставку: «Купите меня! Я продаюсь! Кто больше даст?.. Я вижу ясно, что есть один момент в жизни каждого человека, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, взять ли за Господа Бога рубль или не уступать ни шагу злу. Мы все знаем, чем обыкновенно кончается подобное колебание»...

Постепенно друзья стали замечать, что и без того худое лицо Крамского ещё больше осунулось, побледнело, в глазах появился лихорадочный нездоровый блеск. Он почти уже не ходил по выставке, все больше сидел в углу, опустив на колени усталые натруженные руки... Иван Николаевич продолжал улавливать обрывки фраз, но смысла их уже не разбирал... Где-то, почти над самым ухом забасил Стасов: «Это жестокая ошибка – изображение Христа затруднённого! Нет! Нужен Христос действующий, совершающий великие дела, произносящий великие слова!». «Да что Вы такое говорите, Владимир Васильевич! – Не прекращая разговаривать с критиком, Гаршин горячо жал руку Крамского. – Здесь выражение громадной нравственной силы, ненависти ко злу и совершенной решимости бороться с ним. Христос поглощён Своею наступающей деятельностью, Он перебирает в голове всё, что Он скажет презренному и несчастному люду... Друг мой, как вы нашли такой образ». «Я знаю, большой нужно иметь риск, чтобы браться за такие задачи. Мирового масштаба герой требует и подобной картины... Много нужно мне теперь докторов и времени, чтобы унять сплошные стоны и необъятные страдания. Только думаю, что и стоны и страдания останутся со мной, и нет им исхода... И вы и я, вероятно, не одиноки... есть много душ и сердец, находящихся в мятеже... Ужасное время, страшное время! Нет места в человеческом сердце, которое бы не болело, нет чувства, которое бы не было самым дерзким образом осмеяно! Скверная штука жизнь!».

Иван Николаевич понимал, что искушение, совершившееся с Христом в пустыне, случается с каждым из нас. Природа щедро одарила Крамского талантами, и он ощущал в себе эту силу. Но его всегда мучил один вопрос: на что можно ее употреблять? Когда бес предлагает Христу попробовать свои силы, превратив камни в еду, Господь отвергает унижение этой Божественной мощи ради удовлетворения нужды. «Ладно, - говорит дьявол, - Ты не захотел для Себя одного употребить эту силу – вот высокая гора, с которой видны все царства вселенной. Ты только мне поклонись – и все это будет Твое. Ты сможешь творить добро для всех». Это соблазн антихриста, и Крамскому он тоже был знаком. Как часто закрадывалась к нему мысль о его превосходстве над другими людьми. О том, что он - умнее, талантливее, лучше...

Через год после открытия Второй выставки Крамской ответит на вопрос Гаршину. В письме он напишет приятелю, как заболел своей картиной. «Бывало, вечером уйдёшь гулять, и долго по полям бродишь, до ужаса дойдёшь, и вот видишь эту фигуру... На утре, усталый, измученный, исстрадавшийся, сидит он один между камнями, печальными, холодными камнями; руки судорожно и крепко, крепко сжаты, ноги поранены, и голова опущена... Крепко задумался, давно молчит, так давно, что губы как будто запеклись, глаза не замечают предметов... Ничего он не чувствует, что холодно немножко, не чувствует, что весь он уже как будто окоченел от продолжительного и неподвижного сиденья. А вокруг нигде и ничего не шевельнётся, только у горизонта чёрные облака плывут от востока... И он всё думает, думает, страшно становится... Странное дело, я видел эту думающую, тоскующую, плачущую фигуру, видел как живую... Однажды, следя за нею, я вдруг почти наткнулся на неё... Кто это был? – Я не знаю... Но сколько раз плакал я перед этой фигурой!? Что ж после этого? Разве можно это написать? И Вы спрашиваете себя, и справедливо спрашиваете: могу ли я написать Христа? Нет, не могу, и не мог написать, а всё-таки писал, и всё писал до той поры, пока не вставил в раму, до тех пор писал, пока его и другие не увидели, - словом, совершил, быть может, профанацию, но не мог не писать. Но вот иногда мне кажется, что это как будто и похоже на ту фигуру, которую я по ночам видел, то вдруг никакого сходства...».

Крамской долго не мог приступить к картине. Пять лет он думал, искал, сравнивал, сделал кучу набросков. Ничего не выходило. Наконец, он решил поехать заграницу, чтобы посмотреть, как «там» пишут Христа. Перед самым отъездом он принимает заказ на иконостас для одной церкви и просит разрешения изобразить Спасителя... с фонарем, измученного и усталого, стучащегося в чей-то дом...

Иван Николаевич принимал слова Откровения Иоанна Богослова. Где-то в глубине души он чувствовал, что все постигающие его искушения идут, или, по крайней мере, должны идти ему же на пользу. В Германии перед «Сикстинской Мадонной» Крамской размышлял об образе Христа. Он так долго смотрел на эту картину, словно хотел спросить у Рафаэля: кто Он – Христос, Сын Этой прекраснейших из земных женщин? Для него была совершенно очевидна историческая подлинность евангельского повествования. Христос был для него безусловным нравственным идеалом, совершенным Человеком, сыгравшем в истории вселенной огромную роль. Но пойти за Ним не решался. Засмеют!

Из воспоминаний Ильи Репина (он был учеником и другом Крамского до самой смерти Ивана Николаевича): «Я вошел в небольшую комнату и начал смотреть по стенам. - Это я взял заказ писать образ Христа. - Начав понемногу о Христе по поводу образа, он уже не переставал говорить о Нем весь вечер. Мне очень странным показался тон, которым он начал говорить о Христе – он говорил о Нем, как о близком человеке. Но потом мне вдруг стала ясно и живо представляться эта глубокая драма на земле, эта действительная жизнь для других. Я был совершенно поражен этим живым воспроизведением душевной жизни Христа, и казалось, в жизнь свою я ничего интереснее не слыхал. Конечно, все это я читал, даже учил когда-то... Но теперь! Неужели это та самая книга? Как все это ново и глубоко, интересно и поучительно. Я был глубоко потрясен и внутренне давал себе обещание начать совсем новую жизнь. Целую неделю я оставался под впечатлением этого вечера - он меня совсем перевернул». Пройдет несколько лет и Илья Ефимович услышит от своего старшего товарища уже несколько иные речи. Раньше он говорил: «Я хочу, чтобы мой Христос стал зеркалом, увидев себя в котором, человек забил бы тревогу». И вдруг странное признание: «Какая тоска и муки охватывают мою бедную мать, она никак не может переварить, как это можно не почитать Бога, не ходить в церковь, не слушаться священников, не поститься даже в Великий пост. Тяжело ей, сын ее в заблуждении, гибнет». Репин не мог до конца понять, как сочеталось в Крамском то, что он верил в Христа только как в историческую личность, а "Отче наш" с детьми всегда читал. Он был уверен в том, что, на самом деле, его друг лучше, чем хочет порой казаться окружающим. Он отчаянно спорил с ним о вере. Но, как это часто бывает, в этих спорах было мало толку. Крамской иногда договаривался до того, что начинал доказывать «атеизм» Христа.

«Мой Бог – Христос, - писал Крамской, - потому что Он сам справился с дьяволом. Он черпает силу в Себе Самом...»... Искушения овладевают человеком постепенно, как ржавчина. Поддался один раз, поддался другой... И наступает третий соблазн. Соблазн самодостаточности и самодовольства. Он так и называется «Я сам!». Иногда в это шапкозакидательство впадают целые народы, когда ни один человек не находит в себе силы сказать «Не искушай Господа!». Тогда спасти людей могут только крестные страдания...

В начале 1873 года Крамской узнает, что Совет Академии Художеств решил присудить ему звание профессора за картину «Христос в пустыне». Он отказывается. «Пять лет неотступно Он стоял передо мной, я должен был написать Его, чтобы отделаться». И в то же самое время – признание другу: «Во время работы над Ним много я думал, молился и страдал... Как я боялся, что потащат моего «Христа» на всенародный суд и все слюнявые мартышки будут тыкать пальцами в Него и критику свою разводить...». Критика выражала свои мысли еще менее стройно и последовательно, чем художник. Крамского называли нигилистом, революционером, обвиняли в кощунстве, в абстракционизме, в неясности идей. И тут же превозносили. Говорили, что он создал идеальный образ для воплощения современных раздумий над вечной темой служения людям, готовности к подвигу, самоотверженности и мужества... Понемногу Иван Николаевич к этому привык. Начал философствовать. То вдруг сделался даже равнодушным: «Приехал Третьяков, покупает у меня картину, торгуется, да и есть, с чего. Я его огорошил, можете себе представить, за одну фигуру с него требую не более не менее, как шесть тысяч рублей... Вот он и завопил! А все-таки не отходит». Третьяков записал в своем дневнике: "По-моему, это самая лучшая картина в нашей школе за последнее время". Павел Михайлович догадался, что с Крамским произошел один из тех редких случаев, которые приключаются иногда с действительно талантливыми художниками или поэтами. Когда в лучших своих произведениях они оказываются умнее самих себя и не сами не могут оценить то, что они написали. Ключик к разгадке тайны полотна Крамского подарил Гончаров: «Здесь нет праздничного, геройского, победительного величия – будущая судьба мира и всего живущего кроются в этом убогом маленьком существе, в нищем виде, под рубищем – в смиренной простоте, неразлучной с истинным величием и силой».

Подготовила Екатерина Ким

http://www.taday.ru/text/31159.html