Религиозная трагедия Льва Николаевича Толстого

Подробности

Опубликовано 09.09.2020 08:21

Когда мы говорим о личности знаменитого гения литературной мысли, о его ли мировоззрении или творческих истоках, то следует вспомнить слова его супруги Софьи Андреевной:

«Сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он был за человек». 

До конца объяснить загадочность толстовского гения вряд ли возможно – он ведь и сам любил говорить о недоступной для человеческого ума совокупности причин, – но попытаться глубже ощутить её корни всё же нелишне. У Толстого был исключительный дар перевоплощения: все его герои и героини ощущаются не как двумерные портреты, написанные кистью, а скорей как вылепленные из материала собственной жизни трёхмерные образы. Создать такое обилие непохожих друг на друга людей мог, конечно, только человек громадного внутреннего, и притом противоречивого богатства. К этой эмоциональной даровитости Толстого присоединяется постоянно тяготевшая над ним принуждённость к идеологическому заострению всех своих в разные эпохи весьма различных чувств, прозрений и интуиций.

Отсюда учительство, наставничество и та самоуверенная оппозиционность писателя, в чём-то похожая на проповедь о новом мире, новом пути к истине. В своё время И. С. Тургенев высказался о Толстом:

«Толстой – гигант среди других писателей. Слон среди других животных. Он, как слон, может вырвать дерево с корнями, но может и так нежно снять бабочку с цветка, что не сдует с её крыльев даже пыльцы».

Даже противник Толстого в религиозных взглядах писатель и философ Константин Леонтьев отзывался о Толстом как о «драгоценном материале».

Отсюда следует подчеркнуть, что художественную гениальность Льва Николаевича чтили одинаково как противники, так и сторонники, среди которых яркую позицию стали занимать т.н. толстовцы. Разница заключалась лишь в том, что первые считали религиозно-нравственную проповедь Толстого почти что преступлением перед отпущением ему Богом творческим даром, – а вторые умилялись тем, что Бог повелел Толстому принести свой художественный дар в жертву за дарованное ему христианское пробуждение. 

Первым актом религиозной трагедии Толстого, подготовленной различными переживаниями и раздумьями, следует считать событие 1869 г., которое произошло в Арзамасе, под Нижним Новгородом, где он остановился переночевать по пути в Пензенскую губернию, куда ехал ради покупки нового имения. В этот год он заканчивал писать роман «Война и мир», который давался ему нелегко. В письме к Софье Андреевне он писал, что происшедшее с ним связано с какими-нибудь тяжёлыми событиями в Ясной Поляне. Через пятнадцать лет, всё ещё мучимый своей арзамасской болезнью, как стали впоследствии называть этот припадок отчаяния, который охватил его в Арзамасе, Толстой всё пережитое описал в малоизвестном, но очень существенном для понимания его духовного пути, рассказе, озаглавленном как «Записки сумасшедшего»:

«Было два часа ночи, я устал, страшно хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх, ужас, каких я никогда не испытывал… Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда я убегаю?.. О чём тоскую, чего боюсь?.. «Меня», – услышал он голос смерти». 

Для понимания всего рассказа очень важно дать себе отчёт в том, что налетевшая на Толстого боязнь смерти не была трудностью. В Севастополе Толстой проявлял бездумную храбрость. Вряд ли можно сомневаться, что если бы он воевал в 1869 г., он опять проявлял бы её. Его страх смерти был гораздо глубже. Он чувствовал, что смерть на него наступает, а вместе с тем чувствовал и то, что её не должно быть. Его страх был возмущением и протестом против смертности человека.

До чего сильно было это переживание, сказалось, между прочим, и на его языке, который вдруг вспыхнул несвойственной Толстому эмоциональностью:

«Всё тот же ужас, красный, белый, квадратный… рвётся что-то и не разрывается».

Налетевший на него ужас вызвал в нём злость, мучительную и сухую; он чувствовал, что в нём нет ни капли доброты, а

«только ровная, спокойная злоба на себя и на то, что меня сделало».

Эти слова особенно важны, они многое объясняют в дальнейшем развитии толстовского миросозерцания. Поднявшаяся в нём злоба была направлена не против Бога, а на некое «то», что его не создало, а сделало. Это странное слово «сделало» невольно вызывает представление о каком-то механизме или, в лучшем случае, о каком-то безликом бытии, с которым нельзя общаться, но в которое возможно погрузиться. Эта языческая по своей природе тема была близка и знакома Толстому с ранних лет.   

Злосчастная поездка в Пензу привела Толстого к тому душевному состоянию, которое он с такой силой рассказал в «Исповеди»:

«И вот я, счастливый человек, прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкафами в своей комнате… и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни».

Как ни сильно было в Толстом отчаяние, он, человек громадной биологической силы, не сдавался, его не покидала смутная надежда найти выход, спастись. В поисках такого спасения Толстой принялся читать. Прочитав множество книг по религиозным и религиозно-нравственным вопросам, он не нашёл для себя в них ничего нужного, не обрёл в них якоря спасения. Удивляться этому, зная Толстого, не приходится, т.к. во всём, что он читал, а читал он постоянно (в библиотеке писателя было 14 тыс. книг, с собственноручными пометками писателя), он всегда искал подтверждения своим взглядам, слагавшимся в нём независимо от книг, выраставшим в нём из глубин его жизни.

Рассказывая в «Исповеди» о своих упорных, мучительных исканиях ответа в науке, он сообщает, что пришёл

«к мнению Экклезиаста, что умножение познания лишь умножает скорбь и что прав Соломон: всё в мире, – всё суета сует. Человек умрёт, и ничего не останется».

То же самое, по мнению Толстого, утверждал и Будда:

«Жить с сознанием неизбежности страдания и смерти нельзя, надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жить».

Не найдя ответы о спасении в книгах, Толстой начал искать ответы в людях:

«Живут же они, значит, знают и смысл жизни».

Сначала он обратился к людям своего круга и быстро установил, что их жизнь лишена всякого смысла. Одни из них спокойно живут потому, что им неведома тревога о смысле их жизни, другие по натуре своей эпикурейцы, потому что им хорошо вкусно жить, вкусно есть, пить, любить – жить ради наслаждения жизнью. К третьим он отнёс тех сильных людей, которые, зная о бессмыслице жизни, самовольно кончают её. К четвёртым он относил всех слабых и нерешительных – в том числе и самого себя – люди, которые прекрасно понимают, что жизнь – бессмыслица, но продолжают тянуть свою лямку.

Единственное, что спасло от подобных мыслей Толстого – это была вера, порождённая разумом.  Об этой вере Толстой писал в «Исповеди»:

«Теперь я вижу, что если не убил себя, то причиной тому было сознание неправильности моих мнений, как ни убедителен и несомненен казался мне ход моих мыслей и мыслей мудрецов, приведших нас к сознанию бессмыслицы жизни, во мне оставалось сомнение в неистинности моего рассуждения». 

Отсюда механизм рассудка, привыкшего мыслить логически: «если так, то так», сменился «верой». Разум не носитель истины, а в вере, которой веками живут миллионы простых людей.

Придя к вере, как и всякий неофит, Толстой начал рационализировать все догматы и каноны этой веры, в частности всё Божественное:

«И я понял, что вера не есть только объяснение вещей невидимых, не есть откровение, не есть отношение человека к Богу (нельзя через Бога определить веру), а есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя: вера есть сила жизни».

Это – по меньшей мере, проблематическое определение веры, игнорирующее тот очевидный факт, что большинство ненавистных Толстому исторических героев, исполненных несокрушимой силой жизни, не только не знали смысла жизни, но и не интересовались им.

В этой приобретённой Толстым вере появилась открытая любовь к настоящему рабочему народу, породившая знаменитый образ графа в крестьянской одежде и шагающего с сохой в поле. В письмах к Данилевскому Страхов рассказывает о пытливых разговорах жаждущего веры Толстого с крестьянами, и главным образом с богомольцами, которые часто проходили по пролегавшей недалеко от Ясной Поляны дороге. Одним из часто задаваемых вопросов богомольцам у Толстого был такой:

«Как вы можете жить, зная, что всё кончиться смертью?»

Из-за этого вопроса у многих людей складывалось непонимание писателя. И вот из-за этого непонимания, Толстой сделал вывод, что смысл жизни даётся не разумом, а верой, что он раскрывается не в ответах на теоретические вопрошания, а в том душевном строе, который этих праздных вопросов вообще не ставит.

Не увидеть, что этот смысл даётся народу его православной верой, Толстой, конечно, не мог. Но увидев это, писатель так отразил народную веру в своей «Исповеди»:

«в ней осталось очень мало общего не только с православием, но и вообще с христианством. Смысл народной веры сводится к положению: «Всякий человек произошёл на этот свет по воле Бога. И Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить свою душу или спасти её. Задача человека в жизни – спасти свою душу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по-Божьему, а чтобы жить по-Божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милосердным».

Толстой пишет, что следствие такой мужицкой догматики выражено в том, что мужик не христианин, потому что всё, во что он верит, он воплотил в исполнении обряда,

«религия – природа, с которой он жил… У него рождались бараны, и он убивал баранов, и дети рождались, и старики умирали, и он знает твёрдо этот закон… и прямо, просто смотрят ему в глаза».

В этом Толстой приблизился к пониманию того, что христианство не есть только обряд, с которым росло множество поколений русского народа, а что-то более высокое, однако в самом писателе христианство как таковое отсутствовало.

Всё же Толстой решил пойти вперёд: начал ходить на службы, становится утром и вечером на молитву, поститься и говеть. Делая это, Толстой стал чувствовать отсутствие сопротивления разума его вере, что всё, что в нём вызвало протест – ушло. Писателю была дана благодатная возможность обрести и принять созданные Церковью формы выражения непостижимой глубины христианства.

Однако лёд тронулся. Толстой не смог духовно воспринять тайну причастия Христовых тайн, о чём в «Исповеди» сожалел с глубокой скорбью и болью, ещё не пропитанной злобой, с которой он очернял образ религии в известном «Воскресении». Не восприняв причастие, Толстой вновь вернулся к протесту, что отразилось в его негативном отношении к учению о Св. Троице, Богосыновстве Христовом и воскрешении мёртвых.

Трагизм духовного пути Толстого связан, прежде всего, с рационализацией всего, что преподносила ему религиозная жизнь. Это было связано с его необразованностью и привычкой к церкви, т.е. восприятие храма как места посиделок на задушевные и высокие темы. Дошло до того, что Толстой стал сомневаться в вере своих же крестьян, к которым питал столь повышенное внимание в теологических вопросах:

«Нет, не могу. Тяжело, стою между ними, слышу, как хлопают их пальцы по полушубку, когда они крестятся, и в то же время бабы и мужики перешёптываются о предметах, не имеющих никакого отношения к службе».

Читая это, невольно удивляешься, как Толстой-художник, наделённый исключительной интуицией и близкий народу, не почувствовал, что бездумно причащающийся народ всё же никогда не думал, что превращение вина в кровь представляет собою химический процесс, а всегда знал, что в чаше священник подносит ему вино, а не кровь; если бы в ней оказалась подлинно кровь, простой человек, наверно, испугался бы и подумал, что тут что-то неладно, не чёрт ли путает.

Отсюда можно спросить себя: мог ли Толстой быть снисходительней к крестьянам, малообразованным в церковных вопросах? В конце концов, спросить соседа, сколько он выручил за воз сена и сколько яиц снесли куры, уже потому не такой непростительный грех, что о хлебе насущном не забывает и молитва Господня. Русский народ ходит в храм не просто в гости или посидеть поболтать о мирском, но в Божий дом, в котором с Богом человек говорит и молчит обо всём, чем полна его жизнь. Всей глубины литургического уклада и внутренней духовной связи крестьянин просто не знал. Для него даже не столько важен процесс богослужения, например, сколько гласов должно быть пропето или тропарей и акафистов прочитано, но само пребывание в храме.

Критикуя веру простого русского народа и выясняя те причины, которые помешали ему слиться с народной верой, Толстой не заметил, что разошёлся он с народом главным образом потому, что народное знание жизни было порождением веры. Он же искал веру, что бы обрести смысл жизни. Но ещё больше Толстой разочаровался в вере народа, потому что считал, что народный Бог был порождён страхом смерти. Такое «определение» Бога дал Достоевский:

«Бог есть боль страха смерти»

На самом деле народ жил вкупе с церковным восприятием Бога, Которого славят в пасхальном песнопении:

«Смертию смерть поправ».

На этом Толстой не остановился. Он начал научно изучать христианство, дабы найти оправдание своего «правильного» понимания веры. Он работал над изучением Евангелия и Ветхого Завета. Он восстановил даже своё знание греческого языка, с невероятной быстротой освоил древнееврейский и прочёл целую библиотеку богословских книг. В этом, конечно же, писатель заслуживает глубокого почтения и уважения в поисках христианской истины. Однако, не изучение догматических трактатов и мистических исповеданий, ни ознакомление с фактами истории Церкви не поколебали исходного убеждения Толстого, что учение о Троице бессмысленно, что Христос не Бог, а учитель жизни, наставления Которого каждый может найти только в собственной душе (отсюда современное народное толстовское «Бог в душе»). А значит никакое откровение не нужно. Толстой стал атеистом, считая, что каждый человек останется жить вечно в своих делах, он верил, что после смерти каждый сольётся с разлитой любовью, которая и есть Бог. Вместе с этим, в предсмертном изречении, записанном его дочерью Александрой Толстой говорил:

«Бог не есть любовь»

Таким образом, для Толстого Бог как бы двойственен: он есть любовь и не любовь. Также специфическим стало восприятие Толстым учения о Христе. Для Толстого Христос только человек. Осторожный Гусев, секретарь Толстого, сообщает, что в беседе с Николаевым, высказавшим, очень близкую писателю мысль, что Христос потому имел такое огромное влияние на людей, что слил свою жизнь со своим учением, Толстой на это ответил:

«Мало ли людей, которые жили более христианской жизнью, чем Христос, и не оставили никакого следа. Я думаю, его влияние объясняется тем, что он ясно формулировал то, к чему шло человечество».

Доля правды есть в мысли Толстого, если бы не одно но: Толстой абсолютно не по-христиански смотрел как на Христа, так и на самих верующих. Он считал Христа человеком, еврейским Сократом, создавшим высокое учение и умершим христианином. Протоиерей Георгий Флоровский объясняет так обстоятельство непринятия Толстым Христа:

«у Толстого был лишь темперамент проповедника и моралиста, но что у него не было – религиозного опыта».

Из статьи немецкого философа Ф. А. Степуна «Религиозная трагедия Льва Толстого» (1922 г.).

Из сборника «Лев Толстой Pro et contra».