14 ноября исполняется 160 лет со дня рождения епископа Михаила (Грибановского)

Подробности

Опубликовано 12.11.2016 11:38

 Михаил Михайлович Грибановский (02.11.1856 - 19.08.1898 по старому стилю) – церковный деятель и духовный писатель, который родился на Рязанской земле, в поселке Елатьма.

Михаил Михайлович – потомственный представитель клира. Его отец – протоиерей М.И.Грибановский – был благочинным церквей г. Елатьмы Тамбовской губернии, ныне Рязанской области. Дом протоиерея посещал епископ Феофан (Говоров), будущий святитель Феофан Затворник, а тогда – епископ Тамбовский. Со временем его посещения связан примечательный эпизод, когда по случайности упавший с головы святого старца монашеский клобук оказался в руках идущего следом 5-6-летнего Миши Грибановского. Всеми присутствовавшими в доме этот случай был расценен как пророческое предуказание монашеского пути, отведенного мальчику.

Предлагаем вашему вниманию статью о Михаиле (Грибановском), написанную архиепископом Симоном (Новиковым): 

Симон (Новиков), архиеп. Рязанский и Касимовский.

К столетию со дня кончины епископа Симферопольского и Таврического Михаила (Грибановского) // Журнал «Альфа и Омега».- 1998.-№15.- С.20-31.

Епископ Михаил Грибановский ¹

(1856–†1898)

Свет веры Христовой непрерывно озаряет Святую Церковь подвигами и трудами православного монашества. Подвижники являются поистине избранными от людей, исполняющими дела своего звания, всегда занятые одной мыслью, одним чувством — скорбью за грешный мир, пламенным желанием общего счастья, мира и спасения. Подвижники являются “избранным сосудом”, который вмещает и мудрость, и чистоту, и великую силу веры, и полное самоотвержение. И многие жаждущие правды почерпали и почерпают ее из этого сосуда и утоляют свою жажду.

Вот почему и теперь чтения о подвижниках легко захватывают читателя, подчиняют себе и заставляют слушать и поучаться; заставляют обогащаться тем сокровищем, которым владели они, часто не имевшие при себе ничего, кроме сухарей, Святой Библии да впоследствии “Добротолюбия”. Сокровище это — молитва — тот дар и та стихия, которым безмерно богаты те, кто его стяжали. Это — то духовное богатство, которое отцы-аскеты назвали “умным деланием” или духовным трезвением, унаследованным от подвижников Египта, Синая и Афона, корни которого уходят в седую древность христианства. Это — то богатство, которое близко всем мистикам, то внутреннее самоуглубление, которое открывает “потаенное сердце человека”, показывает подвижнику “ведение логосов твари”, то есть премирный смысл и художественный замысел Божественного плана созданной вселенной.

Апостольские слова “непрестанно молитеся” (1 Фес 5:17) полюбились христианским мистикам древности и, воплощенные в их внутреннем делании, выработались в особую духовную науку о постоянном трезвении ума.

Уже Климент Александрийский, философ и богослов, один из первых христианских мистиков, знает основные принципы этого делания. Его совершенный “гностик” стремится молиться этой внутренней молитвой, которой не нужны ни особое время, ни место, ни книги, ни молитвенные символы… Он молится весь день и всю жизнь.

Об этой же молитве знают и учат святые Макарий Египетский, Антоний Великий, Иоанн Лествичник, Максим Исповедник, Исаак Сирин, Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит и Григорий Палама. От Григория Синаита и Григория Паламы этот опыт передался и сохранился у исихастов Афона; от них, через преподобного Паисия Величковского, был воспринят и нашими старцами, оптинскими и валаамскими исихастами.

Христианское подвижничество часто обвиняли в том, что оно якобы гнушается миром и человеком. Такое обвинение требует внимательного отношения, чтобы увидеть его несостоятельность.

Верно то, что подвижник уходил от мира, то есть от всего плохого, что есть в этом мире среди людей и в нем самом. Он старался затвориться в клети души своей и там, в тайниках своего сердца, покрытого тиной страстей, искал храм Божества и в нем — Бога.

Подвижник уходил в монастырь не для того, чтобы искать там сана. Сан принимал обыкновенно только игумен, и таких людей называли “освященными”. Таков был, например, преподобный Савва Освященный. Как выдающиеся подвижники относились к священному сану, видно из следующего примера.

Известен случай с подвижником Акепсимом. На предложение принять священный сан он отвечал согласием, но выразил это согласие в такой форме: “Повинуюсь, но только потому, что через несколько дней отхожу ко Господу”. И, действительно, через семь дней он скончался.

Епископ Антиохийский Флавиан решил почтить одного подвижника, Македония, саном пресвитера. Но так как он знал, что Македоний откажется от его предложения, то употребил хитрость, сказав, что на него возведено обвинение, и пригласил его как бы для суда. Македоний явился. В ближайший воскресный день его привезли в церковь, и над ним, незнакомым с греческим языком, была совершена хиротония. Когда ему разъяснили, какое Таинство было совершено, он сначала стал порицать епископа и других присутствовавших, а затем поднял палку, с которой никогда не разлучался, и погнался за ними.

Подвижники, уходя от мира, умели жить для мира, ибо знали, что там, в грешном, но ищущем Бога мире, много алчущих и жаждущих Христова слова, любви и веры, и потому любили этот мир и себя отдавали для мира. По крылатому выражению одного ценителя иноческой жизни, “подвижники бежали от мира, чтобы приобрести Христа, а мир бежал за ними, чтобы приблизиться к Христу”.

Подвижник, творец умной молитвы, есть в то же время и носитель истинного духовного просвещения. Для него молитва — путь не только к богообщению, но и к боговедению. Через молитву ему открывалось то, что святые Отцы называли “знанием логосов вещей”, то есть премирного их смысла. Весь видимый мир представлял собой для подвижника необъятное органичное целое, связанное союзом любви.

Подвижник — это “соль земли” и “свет мира”. Вот почему в убогие кельи подвижников шли несметные толпы людей. Шли, чтобы поучиться, часто — у простого монаха, высшей науке — умению жить по-человечески, по-христиански.

По праву к сонму подвижников веры и благочестия должен быть причислен один из иерархов Русской Православной Церкви прошлого столетия епископ Таврический и Симферопольский преосвященный Михаил, жизнеописание которого и предлагается благочестивому читателю.

Всех, кому приходилось встречаться с ним, он очаровывал в полном смысле этого слова. “Доступность и ласковость его были неизмеримы, — отзывался о нем его сослужитель протоиерей Павел Тихвинский. — В какой бы час ни явиться к нему, он всегда, если мог, принимал посетителей. Ласковый взор и сердечная речь его настолько очаровывали посетителя, что каждый раз нелегко было расставаться с гостеприимным Владыкой и всем хотелось подольше быть около него и слушать <…> получалась такая полнота духовная, что по выходе от него посетитель готов был братски обнять весь мир”.

Высокая духовная сосредоточенность преосвященного Михаила отражалась и на его внешнем облике.

“И на свет-то Божий веселее смотришь, как побеседуешь с преосвященным Михаилом, веришь больше в людей, в правду и добро, бодрее берешься за труд”, — говорили о нем.

Преосвященный Михаил отличался редким даром проникновения в духовный смысл совершаемого Богослужения. В это время он как бы преображался. Его служба невольно уносила мысли присутствующих туда, где витал его сильный дух. Отрешенный от всего земного, Преосвященный был весь как бы “дух и молитва”. Верующие проникались полным умилением и благоговением и тогда, когда он проводил исповедь, — казалось, что молитва о прощении грехов не может быть не услышана.

Даже люди других вероисповеданий относились к нему с глубочайшим уважением. Вот отзыв одного протестанта:

“Мы любили Владыку, — говорит он, — за то, что около него мы становились чище и лучше. Верил он глубоко и убежденно, и вера его действовала неотразимо и на молившихся с ним, и на его собеседников. Его чудная служба в церкви, где каждое слово произносилось им ясно и внятно, с теплым чувством и глубокой верой, привлекала толпы. Беседовать же с ним, слушать его умную, искренне убежденную речь было поистине счастьем”.

Преосвященный Михаил был доступен для всякого. Простой, обходительный, ласковый, он глядел на каждого своими кроткими карими глазами и, казалось, видел душу собеседника.

Но такого благодатного состояния он достиг не сразу, а посредством большого труда над собой и постоянной молитвы. “Я перед молитвой, — писал он в своем дневнике, — преклоняюсь потому, что это сила, точка опоры для действия…”.

Преосвященный Михаил, епископ Таврический и Симферопольский, — в миру Михаил Михайлович Грибановский — родился 2 ноября 1856 года в Елатьме Тамбовской губернии, ныне — Рязанской области, в семье священника.

В детстве это был бойкий, резвый и не по летам любознательный мальчик, однако с ранних лет отличавшийся слабым здоровьем.

В 1869 году он поступает в Тамбовское духовное училище. Все предметы давались ему очень легко, только греческий язык первоначально был камнем преткновения, — несколько месяцев он получал одни двойки. На даровитого и самолюбивого ученика это действовало удручающе. Но он не пал духом; притворился больным, на целый месяц закрылся в своей квартире и так выучил учебник греческого языка, что преподаватель был поражен происшедшей переменой в знаниях. С тех пор в классном журнале стояли только пятерки.

По окончании училища Грибановский пятнадцатилетним юношей поступает в Духовную семинарию. С какой любовью и охотой занимается он новыми для него предметами! Он читает много книг, делает их них выписки, высказывает свои суждения, формирует выводы, применяя их к собственной жизни. Тогда же он начинает вести свой дневник. Вдумчивый и серьезный юноша не пропускает случая критически отнестись к тому или другому явлению окружающей жизни. Он пытается осмыслить свое поведение, отношение к делу, к учебным порядкам.

“В нашем семинарском быту робость чрезвычайно много приносит вреда, — пишет он под 30-м августа 1872 года. — Часто на вопрос: кто знает? ничего не отвечаешь. Почему? Потому что боишься высказаться. Ведь знаешь, что это скверная привычка, но преодолеть ее очень трудно. Робеть не нужно — это необходимое правило для каждого ученика. Высказывай свои убеждения смело! Когда выучишься говорить, тогда смеяться не будут”.

“Научись владеть собой, — выписывает он из Фомы Кемпийского, — и ты будешь в состоянии властвовать над миром”. И пишет свой ответ: “В совершенстве владеть собой — это мудреная, почти неразрешимая задача <…> Когда я добьюсь этого — неизвестно. У меня мало терпения и настойчивости, а это никуда не годится <…> Я слишком робок, не могу высказывать свои убеждения, мысли; стараюсь побороть в себе этот недостаток, и немного успеваю — слава Богу!”.

Грибановский работает над собой, чтобы выработать характер. Озабоченный этим молодой семинарист сначала сокрушается: “Отчего иногда находит какое-то раздражительное состояние? Малейшая вещь раздражает, делать ничего не хочется <…> сидишь, как зачумленный какой. Кажется, это бывает после мечтаний <…> Ты говоришь почти что дерзкие слова людям, которых любишь и уважаешь. Они, конечно, сердятся, тебе неприятно, вообще положение твое невыносимо. А между тем поправить нельзя. Непременно нужно отказаться от мечтаний”.

Со стороны своих товарищей Грибановский пользовался любовью и вполне заслуженным уважением. Вот как вспоминали о нем друзья: “Во время перемены между уроками, — говорит П. А. Смирнов, — в классе он постоянно окружен толпою товарищей, ищущих его помощи. С одним делает перевод, с другим решает математическую задачу, третьим воспроизводит лекцию преподавателя, не помещенную в учебнике, и все это делается с любовью и юношеским жаром. Многие из его товарищей своим развитием были обязаны именно ему”.

Между тем сам Грибановский смотрит на себя совершенно иначе: “Я эгоист, — пишет он в своей записной книжке. — Я не столько желаю принести добро человечеству, сколько отличиться перед другими. Я учусь только для себя, но не для того, чтобы принести пользу другим”.

“Совершенно зря посмеялся над М., хотя он этого и не заметил. Это скверно, нужно бросить эти насмешки”.

“Сильно поспорил и обругал Б-ва. Отчего это у меня такая горячность? Нервы скверные и выдержки нет. Нужно обуздывать себя. Все личное и бессознательное нужно оставить. Я должен осуществить в себе великую идею саморазвития, саморасширения”.

“Спорил с А. из нежелания уступить. Он, пожалуй, и не прав. Но я-то спорил, стараясь не об истине, но о том, чтобы не уступить. Глупо, как это не отвыкнешь? Завтра нужно с ним еще поговорить”.

“Да, необходимо отказаться от самого себя…”.
“Нужно учиться и действовать! Дремать нечего. Отдыхать в могиле. Вперед,
вперед”.
Под 6 марта (в 7 часов утра) записано следующее:

“Замечательные сны! Стоит громаднейшее дерево. Я начинаю на него карабкаться, влезаю все выше и выше; сучки, за которые я цепляюсь, становятся все тоньше. Я начинаю качаться по воздуху… Жутко… Оглянулся вниз, дух замер во мне: так я высоко. А ветки все качаются, и я насилу держусь за них… Боже мой, как страшно. «Нет! дальше нельзя, — думаю я, — нужно спускаться вниз». И вот опять слезаю… но как опасно… Веточки, за которые я стараюсь удержаться, гнутся, отрываются. И я чуть-чуть не падаю. Но почему-то я тут почувствовал, что я погибнуть не могу… И действительно, в этом висении я вдруг каким-то образом ухватился за толстый ствол дерева и потом благополучно слез на землю.

Другой сон: я увидел у себя на сердце нарыв. Давлю его… много гноя оттуда вытекло. Потом на месте этого нарыва выросло нечто безобразное, страшное, мерзкое. Я от ужаса проснулся. И каким раем показалась действительность после этого сна! И как я возблагодарил Господа, что это сон, а не правда.

Но что значат эти сны? Неужели такое совпадение этих замечательных снов совершенно случайно? Мне кажется, что в этих снах характеризуется все мое прошлое и дается предостережение на все будущее. Не была ли вся моя предыдущая жизнь карабканьем вверх без твердой опоры под ногами? Не стремился ли я постигнуть суть бытия… Не надеялся ли я только на себя, считая себя всесильным? Не стремился ли я взлететь в поднебесные пространства и оттуда гордым оком глядеть на мелкую суету человеческую? И все смешалось, все превратилось в хаос. Я почувствовал себя без всякой опоры… То, что я считал крепким, нерушимым, — сломилось, изменило мне… И я решил воротиться на землю! Я ухватился за твердый ствол веры в Бога и Его любви к людям. Теперь я чувствую, что я не могу погибнуть. Да! Я сойду и благополучно буду действовать на земле, я буду тверд…

А другой сон? Разве он не многознаменателен? Разве сердце мое не гнойный струп? Разве не гнездятся в нем мелкие, безнравственные чувства? Есть ли хоть частица чистая, идеальная, божественная? Все загрязнено, все безобразно, омерзительно. О нет, я весь гнойный струп. Все сердце мое — язва прелюбодеяния, лжи, эгоизма, всего мерзкого, нечистого… Вся жизнь моя беззаконна, все помыслы мои грешны. О, как мало божественных искр теплится в моей душе! И вот, то был сон, а это — ужасная действительность. То было омерзительно вне, а это — внутри, в сокровищнице души, в храме Божества! О, на что я похож? Как мерзок я в очах Бога! Как я мелочен и грязен в своих очах! И где же силы исправить себя? Боже мой, Боже мой! На Тебя вся надежда, я ничтожен, но Ты Сама Любовь. — Милый мой! Прости и помоги мне! Наведи меня на путь истинный, на путь правды и добродетели…”.

“Что это? Неужели и в самом деле это перелом в моей жизни? Говорят, что это бывает у всех <…> Если так, то я желаю еще больших мук, еще больших сомнений <…> Я желаю перегореть в огне страданий, чтобы выйти чистым, возрожденным, крепким, закаленным! Я хочу страданий”.

Грибановский все чаще и чаще упрекает себя за слабое знание Святого Евангелия. “На уроке <…> я устыдился своего невежества в Евангелии; нужно хорошенько изучить жизнь и учение Иисуса Христа”. Или: “Читал Евангелие от Иоанна 13 гл. Иные места чудны. Нужно читать и учить наизусть”. И вот плоды этот чтения: “Для меня Евангелие стало неиссякаемым источником всякой жизни и радости”. “Можно читать Евангелие, — говорит он, — и думать над ним, и все-таки не понимать, не разуметь его. Вы можете десять раз прочитывать его смысл, но вдруг в одиннадцатый раз открывается, точно молния, вся благодать слов, вся глубина жизни, скрывающейся в них, и вы видите, что до сих пор ничего не понимали и только обманывали себя призрачным, поверхностным знанием”. “Советую, — писал Грибановский впоследствии, — Евангелие и Послания прочитывать по утрам; я на себе испытываю все благодетельное влияние этого чтения: тот день пропал, который не освящен в начале внимательным чтением Писания: в самих звуках Евангелия — живая сила”.

Приведенные выдержки из дневника Грибановского ясно показывают всю глубину и серьезность его внутренней работы по пути искания смысла и цели жизни, всю силу его внутренней борьбы с самим собою, со своими недостатками.

И вот в 1879 году семинария окончена. Как лучший из выпускников, Грибановский направляется Советом семинарии для продолжения образования в Казанскую Духовную академию. Но обстоятельства сложились иначе. Приехав на каникулы домой, он заболел воспалением легких. От направления пришлось отказаться, и, может быть, к лучшему, так как через год открылась возможность поступить не в Казанскую, а в Петербургскую академию.

Теперь с еще большей настойчивостью Грибановский стремится к осуществлению ранее поставленного принципа: трудиться над своим развитием и самовоспитанием, учиться, работать, не покладая рук, чтобы подготовить себя для служения Матери-Церкви, для служения ближнему во имя Христа.

В Академии он почти с первых же дней учебы стал пользоваться общим уважением. В кругу студентов за ним установилась репутация философа, человека твердых, нравственных принципов. Профессора и преподаватели смотрели на него как на человека, от которого в будущем можно ожидать много полезного для Русской Церкви и науки.

На третьем курсе студент Грибановский пишет кандидатское сочинение на тему “Религиозно-философское мировоззрение философа Гераклита”. Эта работа еще более усилила жажду подвига на пользу ближнего, но он прекрасно понимал, что служить духовному благу во имя Христа, на началах Святого Евангелия, спасать других можно только тогда, когда будешь спасаться сам.

“Трудно, почти невозможно с нашей расслабленностью воли спасать свою душу одному. Постоянно падаешь и спотыкаешься. Невозможно одному устоять против течения океана суеты и низких помыслов. Нужна взаимная братская поддержка. Нужно взаимное воспитание <…> Нужно общество, где бы друг друга не оставляли, а возбуждали, нужно, чтобы благодать Божия ощущалась среди нас и в нас <…> нужна школа беспрекословного послу­шания, нужна работа единственно ради Бога и спасения души”.

У Грибановского созревает мысль принять монашество.

14 января 1884 года Грибановский был пострижен  в монашество. Тогда ему было 28 лет. Пострижение было совершено преосвященным Ректором Арсением, епископом Ладожским. Новопостриженному иноку было оставлено прежнее имя Михаил, но с переменой его небесного покровителя (до принятия монашества он носил имя Михаил в честь Михаила Архангела, а в монашестве — в честь Михаила, первого Митрополита Киевского, память — 30 сентября).

Теперь для инока Михаила, а с 20 января — уже иеродиакона, начинается новый период. Научные занятия он чередует с монашескими подвигами.

“Работать, и о себе — ни одной мысли, — записано под 23 февраля. — Работа — лучшее лекарство от главного моего <…> врага — самодумия. Со всеми должна быть любовь и серьезная приветливость. Никаких личностей затрагивать и осуждать нельзя. «Даруй мне зрети моя прегрешения». Во всем надо искать случая посеять добро во имя Христа. В личной своей жизни — работа и молитва, во внешней деятельности — дело, осуществление планов дела, в сношениях — любовь и желание добра Христова”.

В мае 1884 года Грибановский в сане иеромонаха закончил курс Академии со степенью кандидата богословия и оставлен Советом при Академии приват-доцентом на кафедре основного богословия.

В это время инспектором Академии был назначен архимандрит Антоний (Вадковский). Прекрасные качества ума и сердца нового инспектора сразу же снискали ему уважение среди студенчества и профессорской корпорации. Обаятельная личность его, чарующая простота и обходительность привязали к нему студентов крепкими, чисто родственными узами. Особенно близок к отцу Антонию был отец Михаил Грибановский. С горячей любовью относились они друг к другу, поддерживали в благородных стремлениях служить на благо Православия и русского монашества.

Лето 1886 года отец Михаил посвятил посещению русских монастырей и беседам с опытными духовными руководителями — монахами-старцами. Так, он посетил Оптину пустынь, где беседовал с преподобным Амвросием, Вышенскую пустынь, — правда, святитель Феофан к этому времени уже около 20 лет пребывал в затворе и никого не принимал, поэтому отец Михаил беседовал с ним через письма. Посетил Кронштадт, где удостоился беседы с праведным отцом Иоанном Сергиевым. Побывал в Валаамском монастыре и на Соловках. Его отпуск был продлен до ноября, поэтому он едет в Троице-Сергиеву Лавру, затем в Киево-Печерскую Лавру, далее — в Константинополь и Иерусалим.

После паломничества отец Михаил писал:

“Для меня стал неотразимо ясен мой долг — все делать по люб­ви к человеку и Богу <…> Хотелось бы всем помочь, всех ос­част­ливить <…> Нужно только молиться крепче, любить жарче”.

Отец Михаил просил благословения у преподобного Амвросия и святителя Феофана Затворника оставить Академию и уйти в монастырь, чтобы там подвизаться. Но оба подвижника не одобрили его намерения, а советовали вернуться в Академию и там исполнять свою миссию любви и служения благу ближнего.

15 апреля 1887 года инспектор Академии архимандрит Антоний (Вадковский) был возведен в сан епископа и назначен Ректором Академии, а инспектором стал отец Михаил Грибановский. “Дай, Господи, — пишет по поводу своего назначения отец Михаил, — сделать что-нибудь доброе для родной Академии. Отдам все свои силы, чтобы исполнить возложенные на меня обязанности. Что из этого выйдет — в этом полагаюсь всецело на Бога, Который доселе вел меня непостижимыми Своими судьбами. Многое совершилось вопреки всяким моим расчетам и прямым желаниям моей воли. Таково было и назначение мое на инспекторство. Но пусть будет так, как хочет Бог”.

Со вступлением на должность инспектора Академии для отца Михаила вместе с увеличением обязанностей увеличились и трудности служения. Кроме того, он усиленно трудится над магистерским сочинением на тему “Опыт уяснения христианских истин естественною человеческою мыслию. Истина Бытия Божия”.

3 апреля 1888 года состоялась защита диссертации. 5 апреля отец Михаил утвержден в степени магистра, 10-го — возведен в сан архимандрита.

1887–1889 годы были в истории Петербургской Духовной академии годами подъема среди студенчества научных интересов и проповедничества. Жизнь в Академии била ключом.

Однако увеличившиеся нагрузки отразились на здоровье отца Михаила. Он стал чувствовать слабость, часто испытывал головокружение и сильное сердцебиение. Затем он заболел: сначала плевритом, позднее — воспалением легких. От пневмонии остались зловещие следы — предвестники чахотки — и страшный упадок сил. Доктора настоятельно требовали немедленно ехать в Крым. И отец Михаил, предчувствуя, что в Академию ему уже не вернуться, трогательно прощается со студентами и сослуживцами и 1 октября 1889 года выезжает из Петербурга.

В Крыму отец Михаил пробыл около года. Южный климат способствовал некоторому восстановлению здоровья и сил, хотя о возвращении в Академию нечего было и думать.

22 августа 1890 года отец Михаил увольняется по прошению от должности инспектора Петербургской Духовной академии и указом Святейшего Синода назначается настоятелем русской посольской церкви в Афинах.

Жизнь в Афинах ознаменовалась тем, что именно там был составлен сборник статей, заключающих в себе размышления над Евангелием. Это замечательнейшее произведение в богословской литературе, снискавшее известность автору, является непревзойденным как по оригинальности метода толкования Евангелия, так и по содержанию.

6 августа 1894 года архимандрит Михаил был возведен во епископа Прилукского, викария Полтавской епархии.

30 ноября 1895 года преосвященный Михаил был назначен епископом Каширским, викарием Тульской епархии, и командирован в Таврическую епархию. А в январе 1897 года преосвященный Михаил — епископ Таврический и Симферопольский.

На Симферопольской кафедре ему было суждено пробыть всего полтора года. И все-таки за такой короткий срок им было сделано очень многое. Видимо, Владыка сознавал свою недолговечность, и потому спешил исполнить то, что считал своим долгом.

Действительно, силы Преосвященного гасли с каждым днем. 19 августа 1898 года в г. Симферополе на 42-м году жизни после продолжительной и тяжелой болезни преосвященный епископ Михаил скончался.

Для Русской Церкви смерть этого святителя была великой утратой. В его лице она лишилась “духовного орла”, одного из просвещеннейших, преданных ей епископов, человека с душой, жаждавшей вечной правды.

Предчувствуя скорую кончину и скорбя, что он не сможет перед смертью проститься с учащимися духовно-учебных заведений, преосвященный Михаил прислал им письмо. В нем архипастырь высказывает питомцам свои сердечные пожелания, чтобы они были достойны того звания, к которому Бог призывает их, чтобы они не угашали в себе духа и заботились всячески о его подъеме над будничным настроением и в школе, и в жизни. “Учебная сторона вашего дела, — писал Владыка, — представляется, может быть, вам в виде скучных учебников и балловых отметок. Но станьте выше этого воззрения. Вдумайтесь, сколько человеческих усилий было положено, сколько Божией любви и мудрости проявлено, чтобы открыть те истины, которые всем предлагаются в этих, по-видимому, сухих книгах! Подумайте, сколько в этих кратких формулах сосредоточено света знания и как рвались и рвутся к нему лучшие из людей <…> Если живо и сознательно воспринять то, что предлагается вам, то сколько добра можно сделать народу, сколько людей можно нравственно облагородить, привлечь ко Христу и Церкви!..

Взгляд будничный на учебное дело — низменный, ложный. Истинный христианский взгляд поможет установить добрые отношения к дисциплине, к строю учебной жизни: человек, благодаря этому взгляду, выше всех стеснений, он сам свободно подчиняется требованиям дисциплины, для него все внешние основные требования будут совершенно совпадать с его внутренними требованиями. Ведь знаете, — пишет далее Владыка, — внешний воспитательный порядок вашей жизни есть тоже результат усилий лучших людей и долговременного опыта, и кто смотрит на все это только как на произвол начальства <…> тот глубоко и грубо ошибается, — это тот же низменный, будничный взгляд, о котором я говорил выше, и который недостоин вашего высокого призвания.

Велики и святы задачи вашего будущего служения. В ваших руках души народа, выполнение всех его надежд, осуществление всей его глубокой веры <…> Стыдно и горько будет, если мы окажемся недостойными своей высокой миссии, и страшное наказание ожидает нас за это от Бога, не говорю уже о презрении народа и будущей истории <…>

Старайтесь поработать над собой, чтобы всей душой почувствовать величие и святость задач служения народу и всецело отдаться их выполнению <…> Не думайте, что подвиг незаметен и ничтожен. В руках пастыря-учителя возрождение Церкви, а с нею — народной жизни и народного просвещения”.

В заключение Владыка пишет о необходимости усердной, пламенной молитвы Господу, чтобы Он помог стряхнуть с себя иго “будничного, низменного настроения”, вследствие чего “на сердце, полном братской взаимной любви, будет весело и радостно, и вся жизнь, все настоящее и будущее осветится таким светом, согреется такой теплотой, о которой теперь нельзя и мечтать <…> От всей души молю об этом Господа! И если кому-нибудь из вас сердце подскажет, что только любовь к вам водила сейчас моим пером, и я говорю только сущую правду, то я буду свою цель считать достигнутой, а если и в жизни вспомните и приложите к делу мои слова, то я буду вполне счастлив, — только при этом прошу присоединить и ваши сердечные молитвы обо мне”.

Вечная память преосвященнейшему епископу Михаилу!

1.                       Впервые опубликовано на немецком языке в журнале Stimme der Ortodoxie. 1970. № 5. Редакция благодарит владыку Симона за предоставление русского оригинала статьи.
© Архиепископ Рязанский и Касимовский Симон (Новиков), 1998